| Главная | Регистрация | Вход | RSS |
|
МОРДА Тяжелые снаряды один за другим падали на городок миротворцев. Грохотало страшно. Горела казарма, горел автопарк, у входа в казарму горел танк "семьдесятдвойка”. Яркие вспышки от разрывов выхватывали из полумрака сине-рыжего во всполохах и заревах утра то обгорелый остов грузовика, то наблюдательную вышку на самом "передке”, то вывернутый шифер крыш, то бегущих людей, пригнувшихся к земле, с автоматами и носилками. Двое солдат, один худой и длинный, другой коротышка с телячьим взглядом, прятались за дымящейся БМПшкой. — Морда, пошли — а? Морда… Пошли, Морда? — повторял одно и то же коротышка и дергал длинного за рукав. Длинный икал и все порывался встать и идти, но каждый раз, как он вставал, взрывалось рядом или поодаль. И длинный втягивал голову в плечи. Хватаясь руками за выпачканные землею колени, искал по земле глазами. И видел одно и то же: скрюченные черные кисти рук стрелка-наводчика из подбитой БМПшки. Стрелок смог выползти из своего люка и теперь лежал под гусеницами, подняв к небу не сгибающиеся черные руки. Пальцы его дрожали. От стрелка пахло горелым мясом и еще чем-то. Стрелок горел, облитый машинным маслом, и догорал уже. Он почти умер, но скрученными пальцами все еще подрагивал и будто тянулся к сине-рыжему небу. Бу-ббух!! Взорвалось рядом. Солдаты повалились на землю; их закидало землей, горячими камнями; истошно визжа, пронеслись над головами осколки. Коротышка поднял голову первым и, пошарив рукой, нашел локоть товарища. Потянул за рукав. — Морда, пошли — а? Пошли, Морда? Морда думал о том, что два дня они воюют в полном окружении. Контуженый подполковник — глухой, с запекшейся кровью на ушах и шее — кричал, что скоро придет подкрепление и надо держаться. Но он не кричал, а просто говорил так громко. Потому что сам себя не слышал. Подполковника контузило на крыше казармы. Он там наблюдал, а когда ударили первые залпы с грузинских танков, первым же снарядом подполковника и контузило. И Морда подумал, где теперь подполковник. В суматохе боя они отбились от своих: теперь метались по взрытому воронками городку, прятались от разрывов грузинских "градов” и "саушек”. Подполковник. Он им как отец был. — Морда, пошли, Морда? И они побежали. Добежали до кочегарки и, наконец, встретили там других: солдат, женщин из городка, кочегара — старика-осетина. И подполковника! В углу лежали тела убитых, в темноте не сосчитать сколько, но точно, что было больше десяти. Коротышка снова потянул за рукав. — Морда, пошли — а? Морда отдернул рукав. И вдруг его стошнило. Он рыгнул громко и изогнувшись блеванул под ноги. Его поддержала женщина под руку. — Давай еще, паренек. Не бойся. Ты не ранен? — Я и не боюсь…ык, — икнул Морда. — Маслом машинным пахнет, — сказал и снова блеванул желчью и остатками вчерашних сухарей из сухпая. Подполковник приказал, чтобы собрались все вместе. Все собрались. Подполковник поднял автомат. — Кочегарка рухнет от первого же попадания. Тогда всем аминь. Приказываю отступить в лесополосу. Там рассредоточиться. Ты и ты, — ткнул он пальцем в Морду, коротышку и еще одного солдата с перевязанной головой. — Будете сопровождать женщин. Уведете их к своим дальше. Это приказ. Отвечаете за женщин головой. Боеприпасы есть? Идите. Со мной остается разведка. С богом, — сказал напоследок подполковник. Они побежали. С ними оказался и старик-осетин. Морда бежал рядом с женщиной, которая поддержала его. Женщина задыхалась. Морда отдал автомат коротышке, подхватил женщину и, почти взвалив на себя, потащил. Так они прошли лесополосу, спустились с горы и вышли в поле. — Кукуруза, — сказал старик-осетин. Поднял руку. — Туда надо, к селу. Светало быстро. Сзади раздались выстрелы. Пули свистнули над головами. Коротышка потянулся к Морде. — Морда, пошли — а? Третий солдат, с перевязанной головой, поднялся с земли. Морда не видел, как пуля влетела ему в затылок, но видел, как вырванное пулей на выходе глазное яблоко с кровью и розовым мозгом вывалилось из его лица. "Снайпер”, — успел подумать Морда. Солдат рухнул как подкошенный. Морда задыхаясь, схватил женщину и, не чувствуя ног и усталости, побежал с ней по кукурузному полю. Сзади топали коротышка и старик-осетин. Остальные из их группы потерялись еще в лесополосе. Их нагоняли. Они убегали. И то ли загонщики нашли другую более легкую добычу, то ли подумали, что постреляли всех, но беглецы оторвались. И теперь добрались до осетинского села. Постучались в дом. Вышла пожилая кударка. Старик говорил с ней по-осетински. — Нельзя вам здесь оставаться, — потом перевел старик. — Сейчас сюда придут грузины. Она говорит, что их самих могут убить, а вас, русских, сразу убьют. Уходите. Я останусь. Это моя двоюродная сестра. Ее некому будет защитить в случае чего. Морда подумал, что осетин не трус, раз остается ждать грузин. Коротышка тянул его за рукав. — Морда, пошли, пошли… Пошли — а? По пути к ним прибились их же потерявшиеся раньше две женщины. Когда отошли достаточно далеко, чтобы можно было передохнуть, они сели на землю. Женщины, не стесняясь солдат, терли свои колени, бедра. Поправляли под мышками и в груди. И Морда вдруг всхлипнул, а потом бодрячком так сказал: — Мать, ты мне теперь свою дочь замуж должна отдать. Я бы тебя так, в обычной жизни не поднял, — смутившись, перешел на "вы”. — Вы полная. Женщина посмотрела на Морду. — Сколько тебе лет? — Двадцать один. Два месяца на контракте, — Морда голосом посуровел. Она была ростом выше коротышки, была полной, наверное, чуть больше меры. Такую меру мужчины придумывают сами. Но мужчины все равно говорят: женщина должна быть в теле, чтобы подержаться было за что. Она была в теле. Волосы ее растрепались и клочьями торчали в стороны. На коленях кровь и синяки от падений. Губы ее растрескались. Лицо было расцарапано колючими ветвями: распухло, стало каким-то не женским. Она и говорила голосом хриплым мужским. — Сынок, у меня нет дочери. Я не замужем. Мне тридцать два года. * * * Вязенкин стоял коленями на земле и молотил резиновой колотушкой по камню. Ударил сильно сверх меры, и песчаник раскололся. Отложил тогда работу: раскурил трубку, пыхнул пару раз. Потянулся рукой, стал выбирать из кучи камней подходящий. — Папа! Вязенкин вздрогнул. Обернулся. Его пятнадцатилетняя дочь торопливо сбегала с крыльца. Он отложил колотушку, поднялся и еще раз окинул взглядом свою работу: дорожка из цветных камушков тянулась мимо клумб с георгинами и астрами. Посмотрел с удовольствием. Дочь подошла к нему, взяла его за руку и посмотрела ему прямо в глаза. — Папа, по телевизору передают, что началась война… Папа, скажи честно, ты не поедешь туда, ведь не поедешь? — Да куда не поеду, детка? Какая война? — Ну, ты даешь, папа! Ты совсем отстал от жизни. В Южной Осетии. Представляешь, Грузия напала на осетинов. — На осетин, — поправил Вязенкин. Они пошли по только что выложенной тропинке к дому. Дом их стоял на высоком берегу Оки в деревне километрах в двадцати от Коломны. Летом на песчаную отмель приезжали отдыхать люди со всей округи. Шумели, конечно,— на реке далеко слышно, — Вязенкин вздыхал и терпел. Напротив берега, где стоял их дом, был остров с белой косой. Река в этом месте делала изгиб, текла стремительно. На остров в сезон съезжались охотники: ночью громко пели песни, по утрам стреляли. Зимой даже в самые лютые холода река на стремнине не замерзала, и по краям рваных полыней, собирались греться у черной воды перелетные утки. Вязенкин жил в деревне счастливо. Он писал. Войдя в дом, глянул в телевизор. На экране вовсю грохотало. Ночные кадры: работает "град”, над городом зарево пожарищ. Голоса корреспондентов. Диктор в студии с озабоченным видом передает последние сводки. Заставка за диктором: на фоне адского пламени надпись: "Война в Южной Осетии”. Вязенкин поднялся в свою комнату, щелкнул по клавишам компьютера. Загорелся монитор… Он приступил уже к третьей своей повести. Писать получалось, и оттого радовалось сердце, и пела душа. Он подумал, что теперь для него настало другое время, и время это должен он использовать с пользой. И не размениваться, конечно, на всякую ерунду. Екнуло в груди, екнуло еще и еще. Вязенкин глубоко вздохнул. Перебрался к началу рукописи. Прочитал вслух: — "Меня зовут Григорий Вязенкин. Я — военный корреспондент. Это мое амплуа…” Дальше прочитать не успел. Зазвонил мобильный телефон. — Да. Я. Как ты меня нашел?.. Нормально. Живу… Я?.. Ну, в принципе… Да, да, готов. Когда выезжать? Завтра… Прижимая трубку к уху, с бешенно колотящимся сердцем Вязенкин перескакивал по страничкам рукописи, закрывал документы, выключал компьютер. Стукнула дверь. Он обернулся. В дверях стояла дочь. — Папа, ты ведь не поедешь туда? Ведь не поедешь? Ты же обещал, папа… В аэропорту Владикавказа его встречал Капуста. Капуста — стрелок Ермоловского батальона, казак пятидесяти пяти лет из Прохладного. Они обнялись. — Как жив? — спрашивает Вязенкин. — Не виделись черт-те сколько. Капуста широк в лице, широк в плечах. Глаза узятся — с хитринкой. Уши большие оттопыренные. Руку жмет мягко, хотя может сдавить и сок из нее выжать. — Гриня, ты же знаешь. Нам пох… жужжание пчел, нам нужен свежий мед. — Это оператор, Жорик, — Вязенкин пальцем указал на парня лет тридцати пяти с видеокамерой. Тот подошел, выпятил губы. Парень был лысоватым и блондинистым от природы. Вылитый немец. Когда УАЗик Капусты вылез из Рокского тоннеля, все вздохнули с облегчением — так было задымлено в тоннеле. Прокашлялись. — Вентиляция не работает, — сказал Капуста, уворачиваясь от маневрировавшего по дороге танка. — Не спеши, не спеши. Лучше медленно, — заволновался от маневра Жорик. — Гриш, Гриш, у меня в Цхинвале друг, — сказал Жорик. — Кто? — спросил Вязенкин. — Замкомандующего. — А-а. — Гриш, Гриш, все будет, — пообещал Жорик. У Жорика дырка в пузе со второй войны и полжелудка нет. Он задрал майку и показал. — Во, полжелудка нет. Капуста объехал еще один танк. Вязенкин разглядел чумазую физиономию мальчишки-водителя. Жорик охал и просил ехать медленнее, время от времени прихлебывал из пузатой бутылки. — А я чистокровный немец, — заявил Жорик, выдохнув вискарем в салон. — Подорвался на растяжке во вторую войну. Во, полжелудка нет. Спустились с перевала в долину. Запахло гарью. Небо порыжело. Горели грузинские села в пригороде Цхинвала. На дороге людей не было. Только редкие блокпосты: танки, БТРы, солдаты с озадаченными лицами за мешками с песком. Быстро темнело. Неожиданно Капуста затормозил, вильнул в сторону: посыпались сумки, зазвенели бутылки. Вязенкин стукнулся головой о дверь. Сзади икнул Жорик. На дороге лежала корова со вспоротым брюхом. Капуста придавил педаль газа. — Как засмердит, провоняется машина, ничем не выветришь, — объехали еще одну корову, у этой не было задней части. — Сожрали, — констатировал Капуста. По-вдоль обочины шел понурый мужик и тянул за собой на веревке двух понурых коров. — Коровы заблудились, — сказал Жорик и помахал из окна мужику. — Грузинские, — сказал Капуста. — Мародерка, — сказал Вязенкин. Сзади горели "зачищенные” грузинские села. Мужик-осетин помахал им вслед. Вроде как спасибо сказал русским за победу над грузинами. Так подумал Вязенкин, когда они въезжали в столицу Южной Осетии Цхинвал. Их остановил патруль. Проверили документы. — Журналисты?! Потрясли автоматами. — Побэда! — Победа, брат! — За побэду! Городок миротворцев, где располагались журналисты, находился сразу за площадью с тремя подбитыми грузинскими танками посредине. "Площадь Трех Танков. Почти как в Грозном, — подумал Вязенкин, когда УАЗик вкатился мимо часового в ворота городка. — Только в Грозном площадь была Трех Дураков”. Стемнело. Вязенкин искал своих на ощупь. По городку бродят военные, гражданские; двое чеченцев прошли с оружием и "Стечкиными”. Вязенкин сразу определил их по говору и "Стечкиным”. Офицер по пояс голый обливается из ведра, фыркает матюгами. Наконец, нашел своих. Представился. Молодежь из перспективной телекомпании на Вязенкина отреагировала вяло — имена забываются быстро, фамилии зависают в архивах новостных сайтов. Тем более, они приехали на день раньше, чем приехал Вязенкин и значит, по закону военного времени… имели право. "Новости — наша профессия”, — всегда говорила главный редактор одной когда-то независимой телекомпании, милая, очень милая дама. Что означало — кто не успел, тот опоздал. — Вязенкин! — Гроза! Здоровяк в репортерском жилете мял и тискал Вязенкина. — Здорово, Гроза. Одни и те же лица. Ты как? — Ухожу с канала. Надоело все. А ты? — Я?.. Пишу. Свободен года два как. — Чего это? — Опоздал как-то на работу. — Да, бывает. Знаешь, чеченцы здесь. Воюют за наших, говорят, смело очень. История… Стоит корр на перекрестке, ковыряется в носу. Рядом оператор снимает. Пылюга. На горе стреляют. Но далеко стреляют. Пофигу. Подкатывает колонна. Из головной машины выходит мужик с бородой. Чеченцы! И к корру: "Слышь, брат, где здэс уэйна?” Корр в коматозе: в башке мусор, во рту сухость. Он ему рукой на гору: "Там война”. "Спасибо брат”, — сказал чеченский командир. И чеченцы поехали дальше на войну. Ну, как история? А вообще-то я уходить собрался. Вот вернусь с Цхинвала и уволюсь. Буду заниматься нанотехнологиями. Перспективно. Вязенкин не улыбнулся, не скривился. Но интонация Грозы ему понравилась. — Хорошая история. А я поехал. Думаю, чего не поехать. За неделю пообещали денег… жить потом можно два месяца. — Все, брат, тороплюсь. Включение прямое. — Телефон оставь. Я рассказ напишу, тебе вышлю. — Пиши. Плюс семь… Ночь наступила темная и теплая. Дышалось легко. Так всегда дышалось Вязенкину в первые дни командировок на Кавказе. Водку и коньяк смешивали на капоте УАЗика. Жорик был пьянее всех и рвался в бой: — Гриш, Гриш, я договорился с командующим… — С замкомандующим, — поправил Вязенкин. — Да. Завтра на бэтер и на передовую. Отвечаю, все будет. Вязенкин шепнул Капусте: — Давай его ночью кончим, чтоб не мучился. — Не вопрос. Наливали часов до двух ночи. К полуночи Жорик отключился. Спать разошлись поздно. В шесть утра Вязенкин продрал глаза, и они вдвоем с Капустой поехали по Цхинвалу "набивать” картинку под утренний эфир. В носу начинало сладко щекотать. — Смердит, — сказал Капуста. — Смердит, — подтвердил Вязенкин. — Как ты думаешь, Жорик в таком темпе доживет до конца командировки? — Может заболеть. Дни проходили. На третий броня с журналистами свалилась в кювет. Бывалый военный корреспондент Лев Кацман сломал ключицу. Вечером за капотом УАЗика собрались "отпрямившиеся”: Тарас, Меккер, Гроза. Были особо уважаемые: Коля Огород, оператор Саша-лысый, полковник Кирич; с Главного канала присутствовал Леха-Рембо в черном берете. Все были из разных телекомпаний, но люди исключительно порядочные. С другими Вязенкин пить бы и не стал — квалификация не позволяла. Леху-Рембо к примеру не унижали за боевой вид — за черный берет и газовый пистолет на бедре. Леха был добрым малым, знал три хорошие песни: про Афганистан, про любовь и про наркотики. Пили с вечера до глубокой ночи — пили долго и много. Вязенкин не пьянел, только все больше хотелось ему обратно в деревню. Утром Вязенкину позвонили из редакции, попросили найти в Цхинвале евреев. Вязенкин тогда спросил — Кацмана найти? Какого Кацмана?! Нет, не Кацмана, а евреев, которые жили в Цхинвале и теперь после бомбежек остались без крова и пищи. Их было двадцать семей. Министр иностранных дел Израиля проявил беспокойство о соотечественниках! Когда Вязенкин добрался до еврейского квартала, то нашел старуху согбенную, скрюченную, с высушенными — не седыми даже, а будто пакля — волосами, с носом крючковатым, глазами черными жалкими; узнал, как ее зовут, — что она грузинская еврейка, и что родственников имеет в Израиле. Он скоро придумал и записал стендап-бродилку в развалинах еврейского квартала: "Когда-то осетинские мальчишки приходили играть с мальчишками еврейскими…” И т.д. Но запомнилось другое. Они ехали обратно и Вязенкин говорил Капусте: — Ты видел, как пригнуло к земле старуху? Как же ее, Рипка или Рибка? Соседи зовут ее Розой. Будет Розой. Роза Джинджихашвили. Все перепуталось в этом мире. Капуста размышлял: — Женщин так боги наказывают. Капуста язычник. Он верует в сильных богов. Во дворе где-то на южной окраине Цхинвала Капуста встречает знакомых. Они обнимаются. Вязенкин достал из багажника коньяк. Разложились у гаражей, стали наливать, говорить тосты и пить. Капустин друг — бывший силовой министр правительства Ю.Осетии. Теперь он по спорту. Он в туристической широкополой шляпе; торжественно держит стакан с коньяком. Все встали. Один Вязенкин остался сидеть — "держать стол”. — Мы благодарны России, что не оставила нас в такую минуту. — Да, да, да! — восклицали остальные. — За мужчин! — говорил Капуста. — За Красную Армию! — пил Вязенкин. Бродили после по кварталу. Местные показывали: вот в дом попал снаряд, вот ракета в земле торчит. Неразорвавшаяся! А стекла во всем городе повыбивало. Во дворе детского садика замер грузинский танк. Люки открыты. Капуста залез внутрь. Ему кричат соседи-осетины: — Там снаряд в стволе! Капуста колотит ногой по железяке. Капусту не так просто напугать танковым снарядом. Он ныряет с головой в командирский люк. Вылезает, держит в руке крестик. — Православные грузинские танкисты, — констатирует Капуста. Принюхался по сторонам. — Смердит. Вязенкин поводил носом. — Смердит. Поехали что ли? По дороге засорился корбюратор. Остановились починиться. Вязенкин скучал уже. Думал все больше о деревне: клумбах, камушках, утках у черных ледяных полыней. Зазвонил телефон у Капусты. Капуста поговорил. Радостно сообщил, что корбюратор "проперделся”, и что они сейчас же отправляются на ту гору (он показал), где должны они будут встретиться с замечательным солдатом Геной Мясниковым, земляком Капусты. С богом и поехали. На зеркало Капуста повесил крестик грузинского танкиста-неудачника. Вязенкин смотрел на крестик и думал — все-таки хорошая штука предрассудки. Или еще так: чем хуже, тем лучше! Или просто наплевать на все! …Только в себя и сильных богов! Гена Мясников бывалый солдат. Вязенкин помнил его еще по Грозному, по комендантской разведке. Жесток. Сказывается жизнь на Кавказе. Гена поздоровался с Вязенкиным, пошушукался с Капустой. Капуста сказал: — Пойдем на гору. Гена покажет грузинские трупы. Пошли. Гена первым, за ним боец с автоматом, Вязенкин и Капуста замыкающим. Шли долго. Гена легок: тощ, пружинист. Шрам справа тянется от виска к щеке. Взгляд короток, но внимателен предельно. Гена широко шагает, но идет зигзагами, автомат несет как ребенка на руках. Нежно. Палец на курке. За ним боец еле поспевает: шваркает по земле, автомат повесил на плечо. Гена рассказал, пока шли: дали ему, старшине, взвод "срочников”, потом дали еще один. Гена с ними нянчится. Оружие выверять никто не умеет, таблиц для снайперских винтовок нет в полку. Гена на гору ли, под гору — и "сроки” за Геной. Гена спать, "сроки” рядом устраиваются. Гена по нужде, мнет газету. "Ты куда Ген?!” — на нервах "сроки”. Сокрушается Гена: — Толковище это, а не война, — сказал и прибавил еще ходу. Пыхтит Капуста за спиной. Обернулся Вязенкин. Капуста глаз щурит. "Правильно, — подумал Вязенкин, — стрелок и должен сзади ходить”. — Пришли, — сказал Гена. — Вон они, грузины. Где ваш оператор? — Где-то на передовой, — сказал Вязенкин, достал миникамеру и стал снимать. Трупы походили один на другой: за четыре дня на солнце распухли неимоверно. Без лиц. Смердящие, если стоять под ветром. Сладко смердит, в носу щекочет. Вязенкин дыхание задерживает, и быстрее из-под ветра. Еще трупы, еще, еще... Смердит отовсюду. Не привыкнуть к смраду. Один труп сильно вспухший как барабан: ткни острым — лопнет. На желтой с синими разводами груди волосы. Капуста говорит: — Скоро лопнет. Волосатый грузин. Вязенкин наснимал быстро и отошел, чтобы продохнуть. Но снял два кадра обязательных. Для молодых энергичных редакторов, которые настойчиво просят, требуют "живенькой” картинки. Сделал анатомический кадр: член с яйцами распухший стоймя синий до черноты. На другом трупе снял бочину, а на бочине рана сантиметров тридцать в диаметре, в ране желтое копошится. Если присмотреться, становится понятно. Черви. Гена прошарился везде, закурил. — Саакашвилли ихний долбоеп, понятно. Но Буш еще больший долбоеп. Он Лермонтова не читал. "Мцыри”. "Бежали робкие грузины…” — процитировал Гена. — Наши танки пока перли через перевал, половина встала. У кого гусеница, у кого соляра кончилась, кого понос пробил. Красная Армия! Первый танк, как вышел на гору, дал залп, грузины ломанулись. Я думаю так: если бы чечены с той стороны воевали, нам бы таких звиздюлей навтыкали, что мама не горюй. А грузины только и радости, что в натовской форме. Наши намародерили обувки в основном. Добрые берцы. Я слышал, что взяли одного танкиста грузина, а он стал плакаться, типа, если бы не пошел воевать, то убили бы его семью. А я думаю, когда тебе стволом в ухо дышат, ты придумаешь, что и с луны сорвался. Еще говорят, что чечены вырезали пятьсот грузин. Не удивился, если бы сказали, что тыщу. Я ж говорю, это так себе война. Толковище, одно слово. Трупы дымились. Присмотрелся Вязенкин. Трупы уже успели упаковать в мешки. Но кто-то поглумился, поджег пластиковые пакеты. Дымятся трупы. Капуста сказал: — Смердит. Поехали. Довезли Гену до расположения. Попрощались. Проехали по Цхинвалу, "набили” еще картинки про запас. Капуста не выдержал. — Гриня, доставай коньяк. Вязенкин достал. Капуста помочил пальцы и стал мазать коньяком под носом и даже в ноздрях помазал. Вязенкин хлебнул из горлышка. — Смердит? — Смердит. Приехали на базу. Выпили еще коньяку. Вязенкин написал про евреев и Розу Джинджихашвили. Еще про грузинские трупы и грузинский танк. По спутнику "перегнали” наговор и картинку в Москву. Вечерний эфир не смотрели. Ели кусками вареную баранину, пили коньяк. Гроза уехал. Тарас с Меккером уехали. Леха-Рембо уже отпел свое. Было душно в воздухе. Осталась перспективная энергичная молодежь. К ночи этого же дня и подрались. Но без настроения. В драке, как и в семейной ссоре, всегда виноваты оба. Молодой парень, корреспондент, здоровый, но рыхлый пристал к Вязенкину. Чего ты сюда приехал, денег заработать? А тут война! "Да вы не понимаете, — кричал парень, — мы делаем новости! Новости — наша профессия!” Вязенкин сказал, что ему похрену. Тогда молодой корр ударил… Но не Вязенкина, а сидевшего рядом оператора Жорика. Жорик все дни где-то странствовал и мутнел все больше. "Война — разлука!” — говорил Жорик и суровел лицом. После удара Жорик свалился со скамьи с рассеченным нижним веком. Вязенкина тоже задели в суматохе. И он неловко встал, покачиваясь, нагнулся и схватил здоровяка за яйца. Дернул несильно, чтобы не покалечить. И толкнул от себя. У здоровяка оказались крепкие яйца. Он полез в драку… Утром старший группы Вячеслав Добрынин корил Вязенкина. — Ну, зачем ты так. Ты же провоцировал его. — Он мне надоел, — говорил Вязенкин. — А потом я его первый не бил. — Ты ему нос сломал. — Славик, прости, я не хотел. А что Жорик? — Он заболел. Веко зашивают в МЧС. — Я так и думал. Славик сказал, что в Москве уже знают про драку. Но удалось замять. Славик был тоже, как и остальные старики, порядочным человеком. Славик сказал о деле: — Просили снять репортаж о героических защитниках Цхинвала. — Ополченцев? Славик скривился. — Наших! Верхний городок миротворцев, что находился ближе всех к переднему краю, к той стороне, откуда пошли грузинские танки, за три дня боев был превращен в груду камней и сожженного железа. — Представьтесь, пожалуйста, — попросил Вязенкин подполковника. — Мы будем снимать, а вы рассказывайте. И подполковник стал ходить и рассказывать о том, как утром восьмого стали бить прямой наводкой по миротворцам грузинские танки, как сожги прямым попаданием БМПшку, как добивали экипажи из пулеметов. Но говорил об этом подполковник без обид. Наверное, понимая, что так же стали бы его солдаты добивать грузинских танкистов. Война, мать ее! И добивали… после, когда войска шли в Гори. Подполковник все дергал головой и глаза щурил. Говорил он громко, но не кричал. — В самом начале, я занял позицию на крыше казармы. После первых попаданий двоих, кто был со мной, отбросило, меня контузило. Раненых эвакуировали в подвал. Подполковник стоял возле сожженного танка. Он обернулся к танку, подошел к нему и погладил рукой остывший мертвый металл. — Спасибо, тебе браток, — и в камеру: — Он, понимаете, тут сгорел. И своим телом закрыл вход в казарму. И мы смогли маневрировать, то есть передвигаться. Потом мы собрались в кочегарке, но я сказал всем, что надо выдвигаться в лесополосу, а то, если в кочегарку попадет снаряд, тогда всем аминь. Сколько убитых? Восемнадцать человек. Сколько раненых? Почти все. Что еще рассказать? Во Владикавказе перед дорогой через Рокский тоннель заехал Вязенкин к Димону и Вероньке, старым своим друзьям. С Димоном он познакомился в Грозном, когда тот был еще лейтенантом, командиром саперного взвода при доблестной Ленинской комендатуре. Димон закончил академию, служил теперь старшим офицером штаба 58-й армии. Веронька была его верной подполковничьей женой. Димон пропадал со своей частью в Цхинвале. Веронька ждала его. "Соседка наша говорила, — рассказывала Веронька. — Когда стали стрелять, они все прятались в подвалах. Она видела, как грузины добивали раненых. Потом побежала. Бежала быстро, а потом свалилась в яму и бежать не смогла дальше. Ее солдатик подхватил и на себе километров пять протащил. Когда они вырвались, солдатик ей сказал, что давай, мать, я на твоей дочери теперь женюсь. А она старше-то его была всего на десять лет. У нее и седые волосы теперь по всей голове. Постарела. И не знаю я теперь, уволится она после такого или служить станет. А куда ей деваться? Вся жизнь с армией. А рекогносцировку Димон ездил делать аж за неделю до штурма. Все позиции сняли на видео. Обидно, что так миротворцев постреляли. Обидно же — а?” Вспомнил Вязенкин про Веронькин рассказ и спросил подполковника: — А вы знали, что вас станут обстреливать? А женщины ваши все спаслись? Подполковник не расслышал. — Так точно, восемнадцать убитых. Раненых? Почти все. — Прощайте подполковник, — сказал Вязенкин. Они уходили с заставы. Вязенкин обернулся. Подполковник подошел к танку и стал возле. Будто надежнее так. Тягачи цепляли сгоревшие БМПшки и тащили их с заставы. Подбитые машины, истошно лязгая гусеницами, покорно тащились следом. Подпрыгивали, переваливались. И грохотали траки… Будто поминали своих сгоревших стрелков и водителей. УАЗик мчался по дороге к осетинскому селу Джава. Лязг гусениц стоял в ушах Вязенкина. — Как ты говоришь? Нам пох… жужжание пчел, нам нужен свежий мед? — Так, Гриня, так. Капуста ровно ведет машину: не заносит, не болтает его. Он здоровается за руку всегда мягко, но, если захочет, сок выдавит. Капуста родом с Кавказа. Проезжая сожженные, "зачищенные” грузинские села, Капуста остановил машину. Безлюдно было на дороге. Жорик заныл сзади, что лучше бы поехать, а то мало ли что. Вязенкин с Капустой вошли в первый же двор, осмотрелись на предмет "растяжек”. Прошли в кухню. Капуста взял пару стаканов. — Возьмем, пить не из чего. — Пару ложек прихвати, тушенку нечем есть. Смотри, в кастрюле суп, — удивленно произнес Вязенкин, заглядывая в кастрюлю. Капуста понюхал. — Харчо. Пропал. Но не смердит. С задов смердит. — Смердит, да. — Собаки брошенные воют. — Куры не кормлены. — Скотину всю увели. — Война. — Толковище. Бедный Жорик весь извелся, ожидая в УАЗике. От него пахло коньяком и закисшими носками. Вязенкин принюхался к грязи. Зато смердятина не выходила — никак было не избавиться от нее. Вся машина провоняла. Капуста зубы коньяком полощет. Сладко так смердит, приторно. Сплевывает Вязенкин. И перед глазами раздувшийся сине-желтый труп грузина с волосами на груди. Вязенкин чувствует боль во рту, будто обжегся чаем или губу прикусил. Капуста глянул ему в рот. — Стоматит. Водкой пополощи. Повалялись они на берегу реки. Распили бутылку. Искупались. Бельишко простирнули. И поехали дальше. Скоро добрались до Джавы. В Джаве хоронили ополченца Алана, осетина-кударца двадцати семи лет. Траурная процессия поднималась в гору к кладбищу. Поставили гроб. Плакальщицы кинулись кричать. И женщины рвали на себе волосы, а мужчины стояли чинно, скорбно глядели; потом разлили вина, потом положили еды. Стали закапывать, кидали землю на гроб. Комья земли засохли. Тук. Тук. Тук-тук-тук. Вязенкин с Капустой сели за длинный поминальный стол. Ели руками фасоль и красную говядину. Пили чистое вино и бесланскую водку. Вязенкину шепчет сосед на ухо: — Отец Алана погиб в девяносто втором. Алан стрелял из гранатомета по танку. Его из пулемета убило. Кто-то его прихоронил у школы. Святые люди. Мы нашли и привезли домой. В него две девушки влюблены были. Они за него спорили. Их обеих пригласили поминать. Вязенкин искренне посочувствовал. Выпил. Смердит… Еще выпил. Перед глазами раздувшийся грузин с черными волосами… На обратном пути Вязенкин сцепился с солдатом на блокпосту. Солдат выглядел воинственно: шмыгал перебитым носом и наставлял на Вязенкина автомат. Вязенкин, распалившись, кричал, что раз достал ствол, то стреляй! Их не пускали: военные выставили блокпосты и перекрыли дорогу к грузинским селам, дабы пресечь "мародерку”. Вязенкин кричал, что надо было раньше: куры в грузинских дворах не кормлены, собаки воют. И полсупа в кастрюле! А на задах смердит! Осетин-ополченец, встал на сторону солдата. Пихал Вязенкина, а, услышав, что тот журналист, назвал его сволочью продажной. Вязенкин полез в драку. Солдат передернул затвор… Их растащили. Вязенкина выпихнули из толпы. Капуста под шумок, пока Вязенкин нарывался, проехал через кордон; встал у обочины, мотор не стал глушить. Вязенкин, оттирая пот со лба, прыгнул в УАЗик. — Поехали. — Поехали, Гриня. Жорик на заднем сидении подкладывал под спину бронежилет. Вязенкин рассуждал вслух, обращаясь к Капусте, но и в окно он тоже говорил, будто хотел, чтобы его услышали и там, за окном: — Чего я могу понять, о том рассуждать долго не стану. Ясно мне, зачем я сюда приехал, зачем ты, зачем Жорик. Ясно мне, чего здесь все эти дураки, — он махнул назад головой, — делают. Ясно, как белый день, что Россия вляпалась ногою в дерьмо. И нет бы обтереться, так нате ж вам, домой к себе это дерьмо и притащили! С другой стороны — форпост на южном рубеже. И это ясно. Ясно даже — зачем чеченцы приехали на войну. Чтобы показать кузькину мать всему прогрессивному человечеству: смотрите, даже чеченцы теперь за Россию! Но не ясны мне отдельные детали. Почему грузины, вместо того, чтобы бомбить Цхинвал, не двинулись прямым ходом к Рокскому тоннелю? Одного танка достаточно было бы, чтобы перекрыть движение через перевал. И все! Берите Цхинвал и что хотите, то и делайте: хоть всех на кол понасаживайте. Не ясно еще вот что: куда делись мирные жители? Где сотни убитых, где тысячи раненых? Дальше… Поглядел я на Цхинвал и подумал, а чем же они здесь занимались, когда не было войны? Чем занимались между войнам? Производств никаких нету. Пшеницу они не сеют. Скотины — так, на семью поесть. Вино?.. Вина чистого много. Но главное, чего понять не могу, чем отличается Цхинвал от Цхинвали? — Места здесь охотничьи, — сказал Капуста. — Мы как-то медведя гоняли во-он на той горе. Высоченная покрытая лесом, как медведь шерстью, гора протыкала острой макушкой белую вату облаков. — Поймали? — спросил Вязенкин, посмотрев из окна на гору. — Ушел. — Вот и я про то же. Чего мы все тут делаем понятно. Но детали напрягают. А знаешь что, — задумался Вязенкин. — Едем-ка завтра домой. — Гриня, как скажешь, — повеселел Капуста. — Десять дней самый раз. Больше тяжело. Притамливаешься. Еще смердит… На базе, где жили журналисты, случился скандал. К Вязенкину, когда они приехали, подошел Славик Добрынин, старший группы. На ухо зашептал: — Может произойти новый неприятный инцидент. У нас незваные гости. Два солдата, — Славик разразился сдержанной бранью: — Они суки, маму их, в говно пьяные. Несут такой бред! Сейчас подерутся. Только, я умоляю тебя. Вязенкин подсел за край стола. Один солдат был длинный и худой. Он водил черными округленными глазами по сторонам. Нашел взглядом Вязенкина. Икнул. Сказал ему: — Давай биться. — Я пас, — сказал Вязенкин. Длинный подскочил, но потерял Вязенкина из виду. Стал наводить фокус на кого-то еще. Народу разного много шныряло: операторы, продюсеры, девочки-корреспондентки. Мальчики с вином. Мужчины с автоматами. Вечерело. Заметил Вязенкин и второго. Тот был мелковат — коротышка этакий — худой и неприметный. Когда длинный снова и снова предлагал кому-нибудь "биться”, коротышка тянул его за рукав и повторял: — Морда, пошли — а? Пошли, Морда. Вязенкин ухмыльнулся: "Ну, точно Морда”. Морда сел на лавку и вдруг заплакал. Потом стал хохотать. Вскочил. И, размахнувшись, ударил кого-то случайного, кто в тот момент проходил мимо. Ударив, заорал: — А я видел, как у него пальцы дрожали. Горелым маслом воняло… А-аа!.. Видел, как осколок пацану живот насквозь пропорол. А еще одному пулей вышибло глаз. А подпол говорил, чтобы мы в лесополосу… А по нам стреляли… Я два месяца на контракте, а мне говорят дневальным?! Я их маму… А-аа!.. Мы три дня в окружении… Кто-то уже замахивался, чтобы сунуть Морде кулак в зубы. Кто-то звал комендатуру. Кто-то сел поудобней, чтобы все было видно. Вязенкин встал, обхватил мечущегося солдата, прижал к себе и так держал. Другой рукой отмахивался от наседавших. Он крепко держал Морду. Морда вырывался, но как-то вяло. Предлагал биться. А потом заплакал и сказал Вязенкину: — Отец, спаси меня, отец. Где-то сбоку, не то справа, может слева, — Вязенкин так и не разобрал, стемнело уже, — бубнил свое коротышка: — Морда, пошли. Пошли, Морда — а? Домой Вязенкин ехал в поезде. В вагоне было душно. Он лежал на верхней полке. Думал, что, в сущности, все сложилось удачно. Морда был доставлен сначала к врачам МЧС, потом в свою часть, где был отдан в надежные руки старшины Гены Мясникова. Гена сказал, что повоевавших у него несколько человек. "Морока с ними, — говорил Гена, — слабоваты на дух. Это все от необразованности. Но так пацаны ничего не бздливые. Принюхаются. Случится следующий бой, рвать будут чужих на куски”. Вязенкин все никак не мог избавится от смердятины. Пахнет с платформы пирожками, а он кривится, нос затыкает. Но, в принципе, все ничего прошло. Капуста остался доволен поездкой, компанией и гонораром. Жорика положили в госпиталь. Жорик допился до зеленых попугаев, и причудилось ему, что он подорвался на БТРе. Взял Жорик справку в госпитале МЧС, где спасали Морду, что тяжело и опасно для здоровья контужен. Зачем Жорику контузия, если у него полжелудка нет, Вязенкин понять не мог. Пути их и разошлись. Родителям и дочери Вязенкин не сказал, что поехал в Цхинвал. Сказал, что поехал в Челябинск. Соврал. Теперь стало стыдно. Приятно было думать о том, что денег за Цхинвал ему хватит месяца на два. Поезд останавливался на каждом полустанке. В купе с Вязенкиным ехал молодой осетин. — Я кударец, — заявил он. — Работаю в КГБ Южной Осетии. — Замечательно, — сказал Вязенкин. Разговорились. Вязенкин сказал, что ему все ясно, но есть детали. — Как мы жили? — живо рассказывал кударец. — Мы очень хорошо жили. Сначала деньги возили сумками. Потом чемоданами. Потом кончились сейфы. Мы стали деньги считать на вес: "Сколько денег? Примерно десять килограммов”. Я не стану хвалиться, но лично проводил из Грузии до российской таможни двести наливняков-спиртовозов. Но это ерунда. Вот был Русланчик. Он пятьсот спиртовозов сопровождал с этим… с турецким Роялем. В каждом селе деньги были. Мы хорошо жили, очень хорошо! А грузи |
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Copyright MyCorp © 2024 |
| Бесплатный конструктор сайтов - uCoz |